Мы приехали в Оптину пустынь рано, до начала литургии… Но это мы так думали. Когда зашли за ограду, молитвенные песнопения уже неслись ввысь. Тысячи людей стояли у храмов, вдоль аллей, у крестов и деревьев. Свершалось великое событие: во вновь отстроенный храм Владимирской Божией Матери переносили святые мощи оптинских старцев. Святейший патриарх жестом пригласил занять место в торжественно-молитвенной процессии. За оградой монастыря стояли сотни машин, привезших сюда молящихся. Номера были калужские, владимирские, московские, орловские, ростовские. Стояли автобусы с Украины, Белоруссии. В Оптину собралась вся православная Русь.
* * *
Странным образом судьба моя подводила все время к Оптиной пустыни. В юности я, конечно, знал об оптинских старцах от Достоевского. Но, честно говоря, в своей духовной темноте одно время считал, что Зосима и все они – это художественное воображение, которое создавало антитезу мятущимся героям, писатель и вывел их как неких резонеров, выразителей авторского мнения. Постепенно тьма моя рассеивалась, с некоторым удивлением я узнал, что и Гоголь приезжал в Оптину для бесед и благословений, да и многие известные люди России припадали к источнику Оптиной пустыни, к его святым отцам. Воцерковление мое тогда еще полностью не состоялось, хотя Великие Силы Творца я уже ощущал. История, которой я отдал предпочтение в своей профессии, подводила мощный фундамент под это. Загадочный свет и красота икон, пленение духовной музыкой показывали воочию высоту христианста. Многое я постигал разумом, подолгу просиживая в библиотеке Киевского университета и областного города Николаева. Библиотекари с удивлением и радостью доставали и приносили мне альбомы о древнерусском искусстве, о старых храмах и иконах. Усаживали меня за отдельный дальний столик, чтобы рядом не было особо любопытствующих: почему интересуют церкви?
Но это все от знания. И хотя известно от того же Достоевского, что у каждого русского душа должна быть христианка, но у меня она в тот момент была еще в полудремотном состоянии. Ее проявления в любви к ближнему, может, и бывали нередки, да и чувствования благодарения, совестливости и стремления к общему благу были мне понятны и близки, но одухотворения еще не произошло.
И лишь Москва, куда в 60-м году я приехал, вливала и вливала в меня частицы света. Внимательные и добрые люди приглашали в поездки и экскурсии в старинные русские города, рассказывали о сокровищах Древней Руси, водили по полуразрушенным, но величественным храмам. В круге чтения появились книги о Боге, о святых отцах, о святых местах, как историк это я усваивал, все больше понимал, что тут – высшие ценности. Но, как известно, ум не единственная высшая способность человека, а как говорил Гоголь, разум и мудрость Христова, которые приходят к нам через благодать.
Помню, в кабинете “Молодой гвардии” у спокойного и всегда уравновешенного главного редактора Анатолия Никонова не менее спокойный и уравновешенный Солоухин изрекал: “Мда-а, надо бы про иконы, про иконы написать. Ведь там лик Божий, а не картина является”. Я, сообразно представлениям тех лет, слегка возразил: “Ну это и живопись все же”. Владимир Алексеевич преобразился, покраснел, запыхтел и со своим непревзойденным оканьем отрезал: “Ну вот, вот, живопись, живопись, может, еще и пособие по цвету да композиции. Духовное это проявление. В ней Бог с людьми встречается. А посмотри, почувствуй, поглядев на икону намоленную, в ней же сила от молитв, от душ скорбящих”. Анатолий Васильевич Никонов с удовлетворением внимал сему поучению, ибо, как человек более светский и общественный, он предпочитал, чтобы о святых и церковных делах говорили люди более сведущие. Солоухин же мысль свою воплотил в своем духовно-просветительском эссе “Черные доски”. Святейший Патриарх на панихиде (первой панихиде, проведенной в храме Христа Спасителя) по Владимиру Солоухину в поминальном слове сказал, что все русские православные люди разыскивали это произведение в те годы, чтобы прочитать его. Я же убедился в справедливости слов Владимира Алексеевича о намоленности и святости, когда он подарил мне икону Святого Николая Угодника. Почти три десятка лет глядят на нас внимательные, вопрошающие, иногда прощающие глаза святого. От иконы идет золотистое излучение, слышится дальний молитвенный шепот предков, приглушенно звучит музыка церковного пения. Прикоснувшись губами, ощущаешь тепло и благодать. Сколько раз согревал он израненную душу, успокаивал, отгонял уныние и бессилие. Сейчас-то это ясно, а тогда…
В кабинет зашел Илья Глазунов, при всех невыдержанностях, которые его иногда сопровождают, мы не можем не признать колоссального влияния Ильи Сергеевича на духовную жизнь России того, да и этого, времени. Он обозначил новые темы живописи 60-х: духовно возвышенные и изломанные лики героев Достоевского, одинокие храмы, бредущие странники. Но это одна часть его деятельности. Другая – просвещение. Он был неутомимым, выступая перед многочисленными аудиториями, вручая дореволюционные книги о России людям с умом, иронически пикируясь с ярыми советско-западными интеллектуалами, создавая клуб “Родина”, ставший огнищем национального духа среди молодых, и просвещал “сильных мира сего”, у кого гены и догмы сильно этому не мешали. Илья Сергеевич поделился планами своей книги “Путь к себе”, где он хотел рассказать о себе, о познании Родины и о святых очагах России. “Об Оптиной-то не забудь”, – размеренно напомнил Солоухин. Глазунов даже обиделся, напоминаний об аксиомах он не любил…
Я решил побольше узнать, что же так беспрекословно определило святость Оптиной. Многое почитал, многое узнал о храмах. Но вот что поражало. В то время, которое вроде считалось оттепелью, не расстреливали, не уничтожали пачками священников, но так же массово уничтожали храмы. Истинным разрушителем русских церквей стал Никита Сергеевич Хрущев. Они для него и его тайных соратников стали подлинными врагами, их, тихо стоящих в стороне от основных магистралей (на основных-то убрали в 20 – 30-е), он ненавидел больше, чем американский империализм, культ Сталина, абстракционистов и модернистов (но, разругав последних в Манеже, он обеспечил им мировую поддержку и получил от них за это подарок в виде памятника скульптора Эрнста Неизвестного на собственной могиле). Храмы при Хрущеве взрывали, разбирали, переделывали в склады, клубы, коровники. Церкви исчезали, как фантомы, как призраки ночью, на рассвете, чтобы не привлекать внимания. Все-таки был неосознанный страх перед наказаньем Божьим и народом, хотя общественность еще не сплотилась, понимание высших ценностей не стало массовым. Но вот после ухода Никиты оцепенение с русского общества начало уходить. Хоть и робко, но стали создаваться общественные объединения, кружки по изучению исторического и духовного наследия. Громким и важным было письмо-обращение гигантов отечественной культуры Корина, Пластова и Леонова “Берегите святыни наши”, напечатанное в журнале “Молодая гвардия”. Позднее я встречал его в виде листовки, плаката в различных клубах, в аудиториях вузов, даже в церкви. Возник “Русский клуб” и знаковое Общество охраны памятников. Работа вокруг памятников, а в большей части это были храмы, ширилась, на их защиту выступали все более решительно, их изучали, пропагандировали. Возник настоящий бум памятников, хотя он редко касался действующих храмов. Но шаг был сделан.
Полюбили мы тогда кратковременные выезды к святым и историческим местам. Вначале это был Ростов Великий. Там комсомольский вожак Сергей Павлов по совету Никонова решил восстановить в Ростовском кремле трапезную и красные палаты для молодых туристов из “Спутника”. Сейчас-то ясен вульгарный характер вторжений в исторические места, тем более в храмы, но тогда это был единственный выход для сохранения памятников. Тут же вездесущий Глазунов уговорил министра культуры Фурцеву записать звон ростовских колоколов, сделать это было нелегко, звонари-то почти вывелись, да и чиновники от культуры и партии приходили в мистический ужас: звон колоколов – это же музыкальный опиум! Екатерина Алексеевна, однако же, была женщина решительная – от одной пластинки не отравитесь, а для Запада – свидетельство широты взглядов. Пластинка вышла, на обложке ее рериховский Кремль, и ныне это раритет.
Ездили мы в Переяславль, Загорск, Калугу, Рязань, Палех, Полотняный Завод и другие места, и если сердце вначале заполнялось радостью от познания, то потом – грустью и горечью от созерцания руин и “мерзости запустения”. Но все равно, через величественные развалины, затаившиеся церкви, молчаливые стены монастырей пробивались невидимые токи будущего возрождения, да, все больше и больше разворачивало свою деятельность Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры, в быту ВООПИК. Что-то записывалось в реестры, классифицировалось, отстаивалось. Власти уже не отрицали с ходу предложения об охране памятников, не давали явных указаний об их сносе и уничтожении. Да ведь и авторитеты в Обществе собрались всероссийские: Леонид Максимович Леонов, академики Рыбаков и Соколов-Петрянов, космонавт Севастьянов, художники Пластов, Ткачев, Глазунов, историки Левыкин и Шмидт, писатели Распутин и Балашов, Д. Жуков и С. Семанов, журналист В. Захарченко. Два видных державника, В. Кочемасов и Ю. Мелентьев, в меру своих возможностей сотрудничали с нами.
Но охраняли-то власти, к сожалению, далеко не все, да нередко и без всякого энтузиазма и понимания. Не было этого еще в головах и сердцах у русских людей. Помню, как на заседании президиума ВООПИК, посвященного тому, чтобы убрать динамо-машины с могил героев Пересвета и Осляби и открыть доступ к святыням, парторг завода “Динамо” почти кричал на членов президиума: “Да вы что хотите, чтобы завод расходы на это понес, себестоимость продукции увеличил, а рабочие крюк делали и огибали место, где им привычно ходить. Это же рабочие, а не… И он с презрением посмотрел на заседавших. Рассвирепевший академик Рыбаков рявкнул: “Да если бы не Пересвет, ни вашего “Динамо”, ни рабочих, ни вас, ни Москвы не было!”
Парторг оторопел, смутился и тихо сказал: “Ну, будем рассматривать”. Рыбаков добавил: “Не рассматривать, а решать”. Парторг кивнул головой. Но агитпроп ЦК не давал распространиться возрожденческой идее, все время одергивал за всяческие попытки рассказать о храмах, тем более о святых подвижниках, об отечественных патриотах и радетелях за дело России. Самым ругательным и ненавистным словом в идеологических отделах были слова “русофил” и “славянофил”. Не диссидент, западник, либерал, а русофил. Я и сейчас вижу затаенный огонек страха у деятелей всех партий и движений, вышедших из того периода, когда произносится это слово. А ведь значит-то оно – любящий Россию. Опасно это было тогда, ну а сейчас тем более. Ты обязан любить общечеловеческие ценности, демократические цивилизации, Европейский союз, на худой конец кришнаитов, но отнюдь не Россию. На одном из заседаний Политбюро в начале 70‑х годов Генсек с лежащей перед ним бумажки прочитал, что наши журналы “увлекаются крестами да церквами”. И… что тут поднялось, как довоенные мальчишки, выискивающие на рублях, спичечных коробках, конфетных обертках тайные знаки и свастики, проставленные “врагами народа”, так и партийные инструкторы, цензоры затребовали “для рассмотрения” все находящиеся в производстве издания. С обложек и из оформления полетели кресты, храмы, хоругви, стяги Руси, мирные силуэты русских деревень. По страницам зашуршали серпы, застучали молоты, над деревнями помчались спутники, вместо берез высились кремлевские башни со звездами, пасущихся лошадей заменили бульдозеры. Тогда-то и появилась знаменитая маоистская статья хамелеона партии, прораба перестройки “Против антиисторизма”, где заведующий отделом пропаганды ЦК партии Александр Яковлев поучал нас всех освещать события с классовых и только классовых позиций. По прошествии многих лет становится ясно, с позиций какого класса призывал кукловод Горбачева освещать события. С позиции класса ненавидящего Россию, топчущего ее, растворяющего ее и превращающего ее в поле для выпаса жирных мировых наднациональных бычков-корпораций.
Оберегая святые вещи, скрывая, маскируя их, приходилось обкладывать многие идеи такого рода прокладками и, главное, продолжать соприкасаться с родной землей и ее святынями. Гонители считали, что они почти уже задавили русский дух. Но глубоко ошибались. Везде было много подвижников, служителей, людей долга и чести. Им было тяжело. Не то, что прозападным диссидентам. То был великолепно разыгранный спектакль, хорошо отрежиссированный в недрах мировых наднациональных структур, в некоторых отделах ЦРУ и КГБ, в некоторых секторах ЦК партии и отделах Госдепа. Западного диссидента КГБ шумно арестовывало за примитивные антисоветские высказывания, садило в кутузку, высылало на 101-й километр, а затем на Западе поднимался необычайный гвалт, газетный шум. “Голос Америки” ежедневно передавал протесты “демократической общественности”. Запуганное широким “мировым” фронтом правительство “сдавалось” и “выдворяло” диссидента, который немедленно получал гражданство США или Израиля, большую сумму денег, премии, вплоть до Нобелевской (как это напоминает приемы первого “демократического натиска” или последнюю историю с Шереметом, которого использовали как орудие, или он сам сознательно пошел на это в борьбе с русско-белорусским союзом). Русских же патриотов ожидал арест, изгнание с работы, бойкот, перекрытие всех жизненных путей. Вот с подвижниками русской идеи, патриотами Отечества мне и пришлось, скорее посчастливилось, много раз встречаться, укрепиться духом. Выпускать книги, печатать статьи, вместе страдать над руинами, работать на будущее.
В 1976 году с одной группой экскурсантов мы и поехали в автобусе, который занарядил один ВПКашный космический завод. Большинство поехавших были работниками завода: инженеры, техники, рабочие. Люди доброжелательные, веселые, излишним знанием отечественной истории не отягощенные. Поехали погулять, попеть, попить, посмотреть. Была и группа писателей и архитекторов, которые хотели посетить малые города и исторические места Центральной России: Зарайск, Михайлов, Епифань, Боровск, Богородицк, Куликово поле, Козельск, Оптину пустынь.
Песен и вина у пассажиров было в избытке. Но была и любознательность. Вываливались гурьбой из автобуса, с почтением останавливались у памятников, с удивлением созерцали поистине грандиозный, но разрушенный храм в небольшом городишке Епифани, возведенный в честь погибших на Куликовом поле, ансамбль церквей и сооружений Боровска. Поразил Богородицкий дворец, построенный знаменитым зодчим Старовым, но он был совершенно пуст. Один из находящихся среди нас архитекторов забрался в какой-то кабинет и вынес целый рулон чертежей. “Я готовил их, я и забираю”. Не знаю, он ли их готовил, но дворец был безлик и опустошен. А ведь он прославлен и описан замечательным энциклопедистом, агрономом, целителем, журналистом, экономистом, писателем Андреем Тимофеевичем Болотовым. Это позднее я узнал о нем много любопытного, увидел 350 томиков-книжек, написанных его рукой, а тогда только подивился искусно возвышающемуся дворцу, через пруд от которого на противоположной стороне веером расходилось пять улиц. Вобщем, в каждом городке был какой-то возвышающий памятник, находящийся в полуразрушенном состоянии. Но это не производило впечатление на наших спутников, для них это было частью пейзажа, нашего образа жизни и системы. Они сердились на резкие отзывы о неблагополучии памятников, на оценки власти, которая запустила культуру, ведь их-то завод делал ракеты, лучшие в мире.
Автобус как-то постепенно разделился на два лагеря. Один пел, веселился, может быть, даже демонстративно, а другой угрюмо молчал, вздыхал, тихо переговаривался о бедах, обрушившихся на наши храмы и усадьбы. Когда проехали Козельск, стал накрапывать дождь, посерело, но к Оптиной пустыни подъехали еще засветло. Технические спецы заартачились: “Ну, чего мы тут не видели, вон и дождик моросит”. Дмитрий Жуков с презреньем бросил: “Эх вы, ведь в святое место приехали. Здесь Достоевский шляпу снимал”. Когда мы вышли, в автобусе никого не осталось. Но святого места не было. Был самый мерзостный разор, который мне когда-либо приходилось видеть. Раскрошившимися останками кирпичей торчали зубцы разрушенных монастырских строений, купола на храме не было, двери на другой церкви вообще были заколочены. Посреди бывшего монастырского двора валялись части от разобранного трактора, а может, и комбайна: колеса, остатки гусениц, искривленный штурвал. В стороне стоял и сам проржавевший железный конь. О покосившийся каменный крест боком терлась корова. Значит, тут погост, тут могилы. Но могил не было. Были навозные кучи да клочки сопревшей соломы. По останкам кладбища прыгала спутанная лошадь. Окропляемые мелким дождем, побрели мы по чавкающей поляне. Споткнулся о каменную плиту. Может быть, она сама поднялась и остановила путников. В сероватом свете видны какие-то буквы. Извилистая трещина проходила наискось плиты, и я долго не мог разобрать написанное. Наконец прочитал: “Ки-ре-ев-ский”. Боже мой! Великий сын России, ее духовный столп. Позор всем нам! И кто еще смеет говорить о культуре рядом с этим варварством. Тут же другая плита, раздробленная гусеницами проехавшего трактора. Здесь, на священных камнях, воцарилось волею начальствующих невежд сельскохозяйственное ПТУ. Обитателей в воскресение не было, но ясно, что достойный урожай с их помощью под руководством полупьяных наставников никогда не вырастет.
Встревоженная нашими голосами поднялась с высоких деревьев и закружилась стая ворон. Вот, вот – это их вековечный танец над останками брани! Над прахом. Прошли дальше в лес, в скит монашеский. В скиту было еще тяжелей, церковь закрыта, доска была пропущена сквозь ручку и, кажется, приколочена. Наверное, давно. Сквозь дождь прошли к домику, где висела плита с надписью, что тут бывал Достоевский. Но и домик был закрыт. Да, пустынь, полная одиночества, разора, пустоты, мрака. Мы молча возвратились в автобус. Руководитель инженеров тихо попросил: расскажите о том, что надо делать. Конечно, конечно, надо пробуждаться.
Рассказал о наших книгах, о “Молодой гвардии”, об исторических памятниках. Предложили создать у себя на заводе отделение ВООПИКа. Хорошо, но капля, и будут ли изменения? И как же со святыней?
А святыню продолжали добивать. Никому и в голову из властей не приходило тогда, что ее можно возвратить людям верующим, монахам, Церкви. Секретарь ЦК Михаил Зимянин кричал на журналистов при очередной ежемесячной встрече после публикации Владимира Солоухина: “Пишут черт его знает что! Вот опять об этой Оптиной пустыне (делая то ли специально неправильное ударение, то ли по безграмотности). Что, у нас нет настоящих памятников революционерам, героям? Пишите себе!” Да, может быть, и не самый атеистически мракобесный человек был Михаил Васильевич, но невежда безусловный. Однако в обществе все равно происходило духовное сгущение, твердело русское сопротивление, образовывалось ядро, влиявшее на ход событий. То тут, то там трещала кожура и отлетали ошметки ненужной и пережитой идеологии. Больной, уходящий в иной мир Леонид Брежнев дает согласие на восстановление Свято-Данилова монастыря в Москве. Все забыли, а ведь именно тогда создали Общественный комитет по восстановлению храма Христа Спасителя, и Владимир Солоухин возглавил его. Андропов с патологической ненавистью к русскому (его записки об опасности русского национализма, к сожалению, не существовавшего ни тогда, ни теперь, периодически потрясали Политбюро) пытался остановить процесс духовного национального осознания русских людей.
Но пришло время! Божественными молитвами! Просвещением! Соединением сердец единомышленников храмы возрождались, над Россией зазвучал колокольный звон. В известном “пристанище духов”, в мастерской художника и радетеля за культуру Отечества Юрия Селиверстова в июле 1986 года ко мне подошла одна из посетительниц этого “салона” и тихо сказала: “А вы не подпишете письмо о передаче Оптиной пустыни Церкви?” – “Конечно, подпишу, и уже подписывал, но пока ничего не изменилось”. – “А кто еще мог бы, по-вашему, и чтобы для них там это что-то значило?”. – “Хорошо бы Свиридов, ну, Распутин, ну Севастьянов… Иван Семенович Козловский, академики Петрянов, Понтрягин. Я с ними тоже поговорю”.
Мою доверительную знакомую звали Елена Сергеевна, из знаменитой семьи Бехтеревых. На другой день письмо было подписано. Через неделю позвонил завсектором ЦК, мой знакомый Владимир Андреевич Житенев, который занимался и вопросами агитации, религии и атеизма (правда, он признался, что атеизмом он занимался все меньше и меньше). Житенев не без холодка спросил: “Это ты действительно подписал письмо об Оптиной пустыни?” – “Да, подписывал”.
Комментариев не последовало, Через месяц он позвонил еще раз и более тепло сказал: “Дело движется”. Я, чтобы не спугнуть добрую весть, не расспрашивал. Значительно позже, поутру, в восемь часов, когда я еще брился, раздался звонок. Трубку взяла Светлана. “Здравствуй, Яковлев говорит, можно Валерия?” – “Какой Яковлев?” – спросила она. “Ну, тот самый, член Политбюро”. Светлана с тревогой передала мне трубку. “Вот вы писали тут об Оптиной пустыни. Политбюро решило положительно. Я сам туда ездил”. – “Есть решение уже?” – “Да, Политбюро и Совмин отдают Церкви. Опасное это дело. Вот в Западной Украине голову подняли, к папе тянутся”. – “Ну, так то униаты, они нам и во время войны в спину стреляли. А от нас принявшим решение спасибо”. – “Ладно. Только ты всем перезвони, скажи об этом решении, и что я звонил…” Последнее “прораб” подчеркнул, дабы все знали о его участии. Разговор закончился. Я сидел ошеломленный.
Светлана встревожена: что? “Великое событие свершилось. Святое место будет возрождаться…” Правда, до этого было еще не близко. А я хоть и порывался приехать в святые места, но не смог этого сделать много лет.
Мой долг перед Оптиной пустынью, куда надо было во что бы то ни стало ехать, побыть, постоять, подумать, помолиться, помолчать, рос. Но что-то не пускало, что-то мешало, а скорее и не заслужил тогда этой поездки. Но вот июнь прошлого года, и Светлана после посещения храма Ивана Воина решила прервать эту мою духовную нерешительность, приобрела билеты на автобус, что отправлялся в однодневную паломническую поездку в Оптину. В одиннадцать часов вечера отъехали с Кузнецкого моста в красивом и удобном автобусе. Ведущая, а отнюдь не экскурсовод, мягким, добрым голосом рассказала о маршруте, об Оптиной пустыни, об ее светоносных старцах, тактично объясняла правила поведения в заповедном месте. Но объяснять было почти не нужно, люди, ехавшие в автобусе, были набожные, в святых местах бывали не раз, ехали семьями, с детьми, со стариками. В руках у многих были молитвенники. Часа через два все угомонились, а еще через час почувствовали, что колеса перестали крутиться. Приехали. Вышли в темноту, в туман, неясность. Нащупывая ногой твердость тропинки, в тишине куда-то шли за ведущей. Стена высоких силуэтных деревьев расступилась, и мы вышли на какое-то широкое пространство. Странное это было зрелище: то тут, то там проступали из хлопьев и сизых лент тумана то головы, то ноги. Изредка всплывала чья-то рука и приглашала следовать за собой. Раздался робкий голос какой-то одной пичужки, за ней другой. А вот и соловьиная трель прорезала туманность. И та, как бы испугавшись, стала оседать на землю, уходить в низины, прятаться за кусты. Перед нами в стене проявились ворота. Ворота в знаменитый скит. Быстро, но тяжело ступая, обошли нас две темные рясы, лиц было не различить. Мы последовали за ними и, пройдя в узкие святые ворота, оказались перед храмом Предтечева скита. Да то скорее была небольшая церковь, внутри которой было еще зябко и влажно. Но горели лампадки и свеча у иконостаса, откуда звучало тихое молитвенное слово. И пока церковь наполнилась монахами, я решил поставить свечи у каждой иконы, постоял в очередь за ними, и уже с трудом продвигался вдоль стены к одному и другому лику. Все за несколько минут заполнилось паломниками. Но вот как-то оказался в передней суженной части церкви, где наполненные строгостью и неприступностью монахи возносили к куполу своими тяжелыми голосами торжественную молитву. Стены небольшой церковки как бы раздвигались, и она сама начинала возвышаться и парить на крыльях этой необычной ранней для нас службы. Два часа заутрени пролетели незаметно, монахи, оградив себя молитвой, отправлялись на следующее послушание, исполнять свои монастырские обязанности.
Да, наверное, именно тут в это время рождалась та возвышенная, смиренная и благородная молитва, которую мы знаем как “Утреннюю молитву”, составленную оптинскими старцами. Мне кажется, что этот Наказ душе – одно из самых значительных духовных произведений в нашей русской церкви. Как смиренно и умиротворенно начинается она, как подготавливает к предстоящим событиям, как выявляет главное в человеческом состоянии, “душевное спокойствие”.
“Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день.
Дай мне всецело предаться воле Твоей святой на всякий час сего дня, во всем наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получил известия в течение дня, научи меня принять их со спокойною душою и твердым убеждением, что на все святая воля Твоя”.
Старцы не выпускали наружу своих чувств, не позволяли овладеть ими внешним обстоятельствам и взывали к Господу. “Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных обстоятельствах не дай мне забыть, что все ниспослано Тобой”.
А какая забота о ближнем, о его самочувствии, о его душе звучала дальше: “Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая”. И ведь не поступаясь духом и волей, не взывая к поблажке, “прямо и разумно действовать”, но, не смущая своим духовным превосходством и не огорчая.
И, конечно, апофеоз – это окончание, ее вершинная, духовная и душевная завершенность, которая приводит в тихий восторг и благоговение. “Господи, дай мне силу перенести утомления наступающего дня и все события в течение дня. Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить. Аминь”. Пожалуй, это уже и заповедь для многих…
Из церкви после этой молитвы мы вышли уже в другой мир. Солнечные лучи пробивались сквозь обрамлявший церковь лес, высвечивали крест, играли в серебристых капельках росы. Кругом было подлинное царство звуков, целая их симфония. Мерно били колокола, после того, как они затихли, запели и птахи, застрекотали кузнечики, зашелестели, отряхивая туманную изморось, листья. Природа была чиста, светла и полнозвучна. В мире начинался день. На часах было семь утра. А уже столько было прожито, осознано, пережито.
Возле колодца за скитской стеной, куда еще не прошло солнце, неторопливо пили чистую, холодную до ломоты в зубах воду. Я стоял в стороне, и вдруг какой-то луч, изогнувшись, выскользнул из чащи и упал на задумчивую, еще в молитвенном забытьи мою спутницу Светлану. Волосы ее светились, переливались, слова, казалось, срывались с губ и возносились по дуге причудливого луча, чтобы раствориться в этом “божественном мире”. Да и сама она казалась прозрачной и светонесущей в тот момент. Как важно, чтобы волшебный луч сверху коснулся лика человеческого. Из скита шли через лес, вдоль монастырской стены под каким-то трепетным куполом из света, звуков и тонкого запаха цветов и скошенной травы. Сквозь листву проскакивали, прорезались, прошмыгивали радостные лучики солнца, падали на оставшиеся от вчерашнего дождя лужицы и зайчиками пробегали по нашим лицам. Птичье царство было в полном праздничном разгуле, казалось, кто-то невидимый управляет хором этих свирелей, флейт, скрипок и рожков, которые то воссоздают гармонично симфонию, то вдруг рассыпаются на отдельные несоединимые звуки. Кто-то тихо сказал: “райское утро”.
Вот и вход в монастырь. Боже мой! Я знал, знал, что работы давно ведутся, ведутся неустанно, но предо мной стояло то двадцатилетней давности видение разрухи, поругания, грязи, мусора и кощунства. А сейчас, войдя в монастырские ворота, я вошел в другой мир. Мир устремленных вверх куполов церкви и вознесенных над земными могилами крестов, колокольного звона и молитвенных песнопений, достраивающихся храмов и монашеских пристанищ, цветов у ограды и подстриженных кустарников. И люди, люди: паломники, богомольцы, верующие, поклоняющиеся.
У икон Спасителю и Богородице, святых Николая и Пантелеймона, старцев Оптиной молились десятки людей. Они просили заступничества, избавления от грехов, исцеления от немощей, болезней, от многих душевных и телесных зол, от нечистых духов, от козней дьявола. Они просили укрепить свою веру и дух. Всматриваюсь в лица, одежду, в облик. Разные. Интеллигентного вида, в очках, в галстуках; простые крестьянские бабушки в символических белых платочках в крапинку (о них сказал Патриарх – если бы не старушки в белых платочках, церковь едва ли была бы спасена в годы гонений); молодые люди в клетчатых рубахах и джинсах; какие-то особого типа кроткие и ясные женщины, которых все больше в этом мире; суетливые богомолки, перебегающие от иконы к иконе и стремящиеся все сделать по чину, усердно и многократно кладущие поклоны; размеренные рабочие мужики, некоторые с наколками, молятся медленно, как бы нащупывают по памяти крестное знамение; одинокие молитвенницы, стоящие с молитвословами; стайки школьников с широко раскрытыми глазами и ясными ликами; матери и отцы с младенцами на руках и согбенные старцы, поворачивающие ухо к алтарю, чтобы лучше услышать евангельское чтение. Все тут русские люди, все тут люди православные.
Да, это Россия, это – Русь. Нет, не мракобесы и дикари, не невежды и безнадежно отставшие от прогресса. Их уже не запугаешь тем, что религия – это опиум (рецидивы и опробование этих старых погромных идеек периодически возникают то в “Московском комсомольце”, то в программах телевидения). Они верят и убеждены, что спасение России в православной идее. Почивший Ленинградский и Ладожский владыка Иоанн, которого нередко цитируют и приподнимают даже коммунистические издания (нередко, чтобы противопоставить его другим иерархам), четко и недвусмысленно писал: “Всем, кто любит Россию, а не плод собственной фантазии, пора прекратить поиски “современной русской идеологии”, искусственное конструирование идеологических и мировоззренческих систем “для русского народа”. Русская идея существует в своей нравственной высоте и притягательности многие столетия. Она по милости Божией пережила века, смуты и войны, революции и перестройки и не нуждается ни в замене, ни в поправках, ибо имеет в своем основании абсолютную правильность Закона Божьего и Его Святых Заповедей… “
Вот вам и Русская Идея, и вряд ли Сатаров, Ампилов, Гайдар, Новодворская и “Московский комсомолец” воспримут ее. Да тут у них есть и мощный мировой союзник – Бжезинский и иже с ним, которые заявляют: “Наш главный враг – православие!” Вот эти сотни, тысячи, а нынче уже и миллионы молящихся и верующих и есть главный враг для внутренних и внешних оппонентов, да что там оппонентов – противников России и русских. И они печатают уничижительные публикации, распространяют клевету, открывают дорогу сектам и разным противникам православия. Они готовы на всё.
И конечно, Оптина пустынь, возрождающаяся Оптина пустынь им бельмо в глазу, особенно в глазу их телевидения. Они, конечно, не замечают ее духовно-созидательного поля, не обращаются к истории, но они кощунственно пропускают надругательства над святынями и людьми.
Стою у трех еще свежих крестов – трем инокам, погибшим от ножа убийцы в Оптиной. История убийства запутана, загадочна и почти ритуальна. СМИ как в рот воды набрали. Об убийстве священника Меня телевидение показывало и показывает сюжеты и давало сообщения уже не менее ста раз. Кстати, обнаружить истинных виновников все не удается. Это говорит о бессилии или нежелании это сделать у наших защитников в погонах и без оных. Часто говорят: “Но Мень же еврей – потому столь щедро и так внимательно к передачам о нем телевидение”. Но неужели же этим руководствуется телевидение? Ведь для Бога нет ни эллина, ни иудея, если человек верующий. А для телевидения, значит, нет эллина и русса?
Неужели, господа Киселев, Сорокина, Миткова, Доренко, Шарапова, вам запрещено говорить о русских святынях, о русских святых, о жертвах среди русских людей?
Поклоняюсь мощам, иду к могилам великих старцев и одухотворенных ими русских гениев. Моисей, Лев, Макарий, Антоний, Амвросий. Часовня над могилой Амвросия была стерта с лица земли, хотя люди все равно приходили и поклонялись месту погребения. В июне 1988 года Поместный Собор Русской Православной Церкви причислил Амвросия и других оптинских старцев к лику святых и они это доказали своим служением Богу и Его церкви.
Нет-нет да и закрадывается у кое-кого интеллигентское сомнение: ну зачем же человеку гигантского ума, знания, каким был тот же Толстой, зачем великому провидцу Достоевскому, зачем человеку тончайшего чувствования и интуиции, каким был Гоголь, одному из самых образованных людей своего времени Киреевскому идти на поклон к каким-то полуобразованным старцам? Некое подобие шаманства, которое потом можно описать в научной книге. Конечно, при полном отсутствии Веры можно и так думать, но при соприкосновении с духовным миром старцев люди преображались. Ниспосланным им даром окормлялись десятки, сотни, тысячи людей. Вдохновлялись и многие из тех, кто был полон безверия и насмешки. Нам лично не дано было прикоснуться к их живому Духу, но были же свидетельства великих душеведов мира сего. И, конечно, не менее ценно то, что говорили простые люди, с чем обращались они к Великим старцам.
Недавно приобрел трехтомник “Собрание писем оптинского старца иеромонаха Амвросия. К монашествующим и мирянам”. Что за кладезь высоких и простых истин, наставлений и раздумий, советов и предостережений! В житии Амвросия, выпущенном на газетной бумаге в первый год нового открытия Оптиной, пишется, что в день его келейник отправлял до пятидесяти (!) писем к духовным чадам. Тут над одним письмом думаешь, корпишь день-два. Какая это колоссальная духовная работа! Попытались было в советское время проводить таковую в парткомах, но рухнуло это, захлебнулось. Не хочу сказать, что не было душевных и внимательных людей, чей совет тоже не проходил даром, но ведь надо было пройти большую школу утончения чувств, духовного созревания, служения вере, чтобы достичь прозорливости, мудрости, высоты старцев. Этого, конечно, в условиях марксово-большевистского дамоклова догмата поведения не представлялось возможным. При демократах же все разговоры о спасении души, о совести, благонравии кажутся смешными и наивными. Какое покаяние, когда должна быть прибыль, какое Царство Небесное, когда рынок, какой страх Божий, если надо “замочить” конкурента, какой стыд, когда должен пребывать на тусовке или в казино, какое смирение, если я – самый богатый, самый умелый, самый “крутой” и т.д. И только устроение, которое предлагает Церковь, может возвратить нас на путь, который утверждали оптинские старцы.
Открываю наугад том Амвросия. Вот письмо “Как держать себя при разговорах о св. Церкви”. “Ваше с-во!.. Вы недоумеваете, как Вам быть: ехать или не ехать, и как там поступить, если бы начались разговоры, особенно о Церкви; и желали бы знать наше о сем грешное мнение… А ежели бы по какому-нибудь случаю начались разговоры о Церкви, особенно о положении каких-нибудь перемен в ней или нововведений, тогда должно говорить истину…
…что Дух Святой через истинных рабов своих и остановил и узаконил в Церкви, то изменять людям обыкновенным невозможно и страшно: потому что страшно впасть в руки Бога жива… Сокращенно скажу: прежде чем начнете свои доказательства о Церкви, должно поверить свои мнения и убеждения со Словом Божьим и с учением православных и духовных отцов Божиих; а на что не найдете такого свидетельства, о том удобнее умолчать”.
Или “Советы христианину о постоянном бодрствовании над собою”; “Читал я и диктованное Ваше и слышал от К. словесное объяснение относительно настоящего Вашего положения в болезненном состоянии… Петр Дамаскин говорил, что “спасение христианина обретается между страхом и надеждою, и поэтому ни в коем случае не должно ни дерзать, ни отчаиваться… Не должно увлекаться почитанием святых Римской церкви” (31 октября 1876 г. .)
“Превосходительная №№ … Если не хорошо молиться по-римски, то нехорошо хвалить и новых римских святых… Василий В. пишет: не приносит славы имени Божию тот, кто дивится учению инославных. Внешнее благоприличие приводит к благому строению помыслов” (23 июня 1879). … “Говорить, стоя на церковных службах, иль обзирать глазами по сторонам, не только неприлично, но и прогневает Господа невниманием и бесстрастием. Если не можем мы душевно, то по крайней мере телесно и видимо да держим себя благоприлично”.
И таких назиданий, высказанных от личного опыта, полная книга, где они чисто о церковных делах, где о бытовых, где о нравственных, где об общественных. Вот только некоторые заголовки его писем: “Воздержание необходимо. Свобода часто вредит”, “Спасение между страхом и надеждою”, “Нигилисты и цареубийцы суть предтечи Антихриста”. 14 марта 1881 г. “…Антихрист сидит на дне ада и действует через предтечей своих… Сперва он действовал через разных еретиков, возмущавших Православную Церковь… потом действовал хитро через образованных масонов, а наконец теперь стал действовать через образованных нигилистов…” “В посте должна быть мера”, “Необходимо отсекать свою волю”, “О вражде против властей. Смысл искушения”, “Не следует жалеть о пожертвованных деньгах на монастырь”, “Как относиться к покраже”, “О шалопутах”, “О прогрессе нынешнем и нравственном”, “Родителям, скорбящим о гибели сына”, “Советы против табакокурения”, “О дуэли”, “О спиритизме”, “Католичке о заблуждениях Римской церкви”, “О браке между родственниками”, “Должно искать славы не своей, а Божией… О Бисмарке”, “Лучше грешник кающийся, чем праведник возносящийся”, “Спокойствие духа врач дать не может”, “Клеветы не бойся”, “От спорливого характера толку в жизни не жди”, “Где Бог?”
Ныне возбудить широкие антицерковные движения, утвердить антиправославные убеждения, как это делали Белинский, Герцен, Чернышевский, бесы-народовольцы, социал-большевики, Емельян Ярославский, Суслов, не так легко. В первый ряд, антихристианский антиправославный ряд, вышло племя расточителей и наукообразных мыслителей, геополитических врагов России и ее духовных противников, еретиков всякого рода и иудоподобных сребролюбцев. Как великие бастионы Духа возрождаются и высятся светоносные монастыри на Валааме и в Коренной пустыни, Кирилло-Белозерский и Дивеевский, Санаксарский и Святогорский, Псково-Печорский и Шамордино. И звездой первой величины высится среди них Оптина пустынь. Ее подворье в Москве у Шереметьевского дворца поражает своей намоленностью и красотой. Узнавший меня там высокий красавец из “Русского дома” на телевидении сказал: “Перед каждой передачей заходим. Вот потому и держимся, уж очень хотят отдалить это подворье от очага телевизионного, перевести куда-то на окраину Москвы, чтоб не мешало”. Надеемся, что Господь не попустит и здесь, у старинных дворцов графа Шереметьева, возле прудов и телевидения будет исходить благодать оптинского сияния, а стоящая у входа светоносная икона оптинских старцев, выстроенных как древние воины в единой дружине, не раз оградит своим знамением Москву и москвичей от супостата и Иуды.
…Покидали Оптину пустынь к вечеру. Испили воды из Пафнутьева источника, погрузились с головой в святой источник и умиротворенные поехали в первопрестольную.
…Знаю, что не раз еще возвращусь в Оптину, постою у святынь, помолчу, помолюсь. Произнесу утром заповедные слова: “Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день”. И вместе со всем русским народом буду повторять: “Господи… научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить. Аминь”.
Преподобный Серафим Саровский – один из самых любимых и почитаемых в русском народе святых. Он родился 19 июля 1759 года в городе Курске в благочестивой купеческой семье. С юных лет Прохор (такое имя преподобный получил при рождении) отличался большой тягой к духовной жизни. В 17-ти летнем мать благословила его на монашеский подвиг, и Прохор обратился за советом к старцу Киево-Печерской лавры Досифею. Подвижник благословил его идти в Саровский монастырь, на границе Нижегородской и Тамбовской губерний. После двух лет монастырских трудов и подвигов послушания Прохор тяжело заболел и долгое время отказывался от помощи врачей. Через три года ему явилась Божия Матерь с апостолами Петром и Иоанном и исцелила его.18 августа 1786 года послушник принял иноческий постриг с именем Серафим и в декабре 1787 года был посвящен в сан иеродиакона. Уже в то время молодой подвижник удостоился при богослужениях лицезреть святых Ангелов и Самого Господа Иисуса Христа.
В 1793 году святой Серафим был рукоположен в сан иеромонаха и положил начало подвигу пустынножительства в лесной келье, на берегу реки Саровки. Вскоре преподобный возложил на себя подвиг столпничества – тысячу дней и ночей он с воздетыми руками молился на камне: “Боже, милостив буди мне, грешному”. Бессильный духовно низложить подвижника, диавол наслал на преподобного разбойников, нанесших ему смертельные раны, но явилась Матерь Божия и в третий раз исцелила его.
“ЗАВТРА”. Вашей инициативе уже 5 лет. Каковы её позиции в нынешней общественно-культурной жизни России?
“ЗАВТРА”. Претерпевает ли Доктрина изменения? Или же она остаётся статичной?
“ЗАВТРА”. Как сложилась судьба создателей Доктрины? Кто являлся основной движущей силой проекта?
Роман Л.Раковского «Кутузов». Изд-во Азбука. 2008
Книга Н.Попова «Бородинское сражение». Изд-во Оникс. 2008
Картина В.М.Сибирского «М.И.Кутузов». 1992
Статуэтка «Фельдмаршал Кутузов» (олово).
Гравюра Ф.Вендрамини по оригиналу Л.Сент-Обена. 1813; Гравюра Д.Готвуда(фрагмент).1813; Гравюра А.Грачева по оригиналу Ф.Кинеля (фрагмент). 1813; Гравюра С.Карделли по оригиналу А.Орловского (фрагмент). 1813; Гравюра Д.Годби по оригиналу Р.Волкова (фрагмент). 1814; Гравюра Ф.Боллингера по оригиналу К.Розентреттера. 1811
Божественной славе Сына Твоего, для Тебя уже разгадана и загадка необычайнаго события: теперь Ты видишь во свете Божием, для чего надлежало пройти оружию и Твою чистую душу, и как сие согласно и с безконечною премудростию, правдою, и благостию Провидения, и с Твоим безконечным блаженством.
Родилась в Риме, во время правления императора Диоклетиана (284-305), в семье сенатора Претекстата. Отец ее был язычник, мать Фавста — тайная христианка. Она поручила воспитание дочери ученому-христианину Хрисогону. Хрисогон учил Анастасию Священному Писанию и исполнению закона Божия. По окончании учения об Анастасии говорили как о мудрой и прекрасной деве. После смерти матери отец выдал Анастасию замуж за язычника Помплия, однако ей удалось сохранить обет девства. В темницах Рима в то время находилось много заключенных христиан. В нищенской одежде святая тайно посещала узников, умывала и кормила больных, перевязывала раны, утешала всех, кто нуждался в этом. Муж Святой Анастасии, узнав об этих посещениях, жестоко избил ее. Через некоторое время по дороге в Персию он утонул во время внезапно начавшейся бури.Святая Анастасия стала странствовать, чтобы везде, где только можно, служить христианам, заключенным в темницах. Так она получила дар врачевания. Трудами и словами утешения Святая Анастасия облегчала заключение многих людей, разрешала их от уз отчаяния, страха и беспомощности — поэтому и названа Узорешительницей. В Македонии Святая познакомилась с молодой вдовой-христианкой Феодотией, которая стала помогать ей в благочестивых трудах.